– Он заставляет дрожать всё моё тело, как будто я муравейник, – сказал Мохи.

– Он безумен, безумен, безумен! – закричал Иуми.

– Да, безумный, безумный, безумный!.. Безумен, как безумный злодей, который едет на мне!.. Но подойди, милый менестрель, слабо́ прислушаться к песне?.. Мы, сумасшедшие, – все поэты, ты знаешь. Ха! Ха!

Звёзды смеются в небе:

О, фугле-фи я.

Покрылись волны рябью низкой:

О, фугле-фо!

– Ветер ударяет в свои цимбалы, рощи издают крик, ураган – лишь истерично смеётся, и молния, что взрывается, взрывается только играючи. Мы должны смеяться, или мы умрём; смеяться означает жить. Не смеяться – означает быть в столбняке. Вы будете плакать? Тогда смейтесь, пока плачете. Ведь радость и горе – семья, ибо созданы идентичными нервами. Пойди, Иуми; пойди, исследуй анатомию: намного больше можно извлечь из мёртвого, чем усвоить знаний от живого, и я мёртв, хоть я и жив; и так же поскорей изучи меня, как любого другого; я с любопытством изучу свои секреты и пощупаю под своими рёбрами. Я нашёл, что сердце не цело, но разделено; то, что оно ищет мягкую подушку, где можно отдохнуть; то, что оно оживляет кровь, которая была ещё более жидкой, чем вода. Я обнаружил, что мы не можем жить без сердец, хотя бессердечный живёт дольше всех. И всё же обнимитесь сердцами, вы – горсточка тех, у которых они есть, a это счастливое наследие! Итак, итак, мой господин, я продолжаю; от одного полюса к другому; от той вещи к этой. Но вот так большой мир и вращается и в одном только Сомерсете показывает двадцать пять тысяч миль солнечного пейзажа!

В тот момент начали садиться пламенная полная луна и Сириус, и глубоко внутрь Медиа опустился целый винный парк Тиволи.

Глава LXXX

Утро

Царят ли на земле жизнь или смерть, благо или горе, а солнце идёт по своей траектории. Над полем битвы и мирным домом, над крепостной башней и городом проходит оно, всматриваясь в родильные и смертные ложа; освещает собор, мечеть и святыню язычника; и улыбается всему в небе, подобно Демокриту; и в один краткий день видит больше, чем иной паломник за целое столетие.

Поэтому солнце к небесам ближе, чем мы; и живёт оно с той же мыслью, с какой, может быть, благословенный Оро смотрит вниз.

Пылал фиолетовый, красный и жёлтый Восток, рассечённый полосами. И вниз со свежих гор сошло здоровое и румяное Утро – обёрнутым пледом шотландцем, машущим островам своей оперённой шляпой.

В соседних рощах высоко взлетели жаворонки и от радости запели в высоте, в то время как наперерез нашим судам по проливу между двумя островами величественно, как семидесятичетырёхпушечный корабль, проплыл могучий лось, отбросив назад свои дикорастущие рога.

Запросто выйдя из свежих утренних рощ, он смешал с морской водой росу с листьев, капающую с его рогов на водную рябь перед его коричневой выпуклой грудью.

– Пятьсот тысяч столетий прошло с тех пор, – сказал Баббаланья, – как возник этот самый пейзаж. Оро и солнце – вечны; и та же самая жизнь, что движет этим лосем, продолжается, подобно солнцу и Оро. Всё – части Единого. Во мне, во… мне… переплетение мыслей разделено между существами, населяющими все звёзды. Сатурн, Меркурий и Марди – братья, все до одного, и на своих орбитах общаются друг с другом по душам. Из этих слов можно написать великие главы! О! Эта плоть не может идти в ногу с духом. О! Неужели эти бесчисленные зародыши во мне должны ежечасно гибнуть из-за отсутствия механической силы!.. Миры проходят по мирам в космосе, как люди, люди… на шумных улицах; и после периодов в тысячу лет они кричат: «Хорошо бы встретиться снова, мой друг!»… «Ко мне, ко мне», – говорят они в мистической музыке; я слышу все их мысли, проходящие через все их пояса. Привет вам, самые далёкие миры! И всем прекрасным существам в вас! Раздуй мне воздух, милый Зенора! Своими сумеречными крыльями! Хо! Позволь нам путешествие к Альдебарану. Ха! Действительно, румяный мир! Какой живительный воздух! Совсем не как в Марди. Рубиновые колонны, аметистовые минареты, алмазные купола! Кто это? Бог? Какой подобный озеру лоб! Прозрачный, как утренний воздух. Я вижу его мысли, как вращение миров, – и в его глазах – как в небесах – плавно падающие звёзды – метеоры. Вот эти тысячи движущихся крыльев развивают моё дыхание… я слабею… назад, назад, к некоему маленькому астероиду. Милое существо! Если от имени мардиaн я могу обратиться к вам, то я говорю! «Я порождаю душу зародыша в себе; я чувствую первую, слабую дрожь, как в струне арфы, звучащей в моём сокровенном существе. Убейте меня, и поколения умрут». Так изначально ещё не рождённый младенец жил в теле девственницы, которая затем полюбила своего Бога, как любят беременные матери своих малышей до рождения. О, Алма, Алма, Алма! Прочь клыки, злодей! Будешь ещё бичевать меня в пене? Не бей меня так по лицу раздвоенным пламенем!

– Баббаланья! Баббаланья! Пробудись, человек! Пробудись! Адски искусный в аду и проклятый так, что твои сухожилия подобны свернувшейся змее и обёрнуты вокруг всего тебя? Твой лоб чёрен, как земля! Повернись, повернись! Смотри, вон там лось!

– Приветствую, могучее животное! Ты не чувствуешь этих вещей: никогда не сможешь ты быть проклятым. Лось! Была бы твоя душа моей; и если она опалима, то моя душа будет бессмертной – как твоя; и твоя жизнь не осознаёт смерти. Я прочитал глубокое спокойствие – глубоко – на миллион фиолетовых морских саженей внизу, в этом мягком, вызывающем жалость глазе женщины! Человек – твоя сокращённая форма, твоё лесное величество? Лось, лось! Моя душа прострелена снова – о, Оро! Оро!

– Он падает! – закричал Медиа.

– Его глаза предупреждают об агонии, – сказал Иуми, – увы, бедный Баббаланья! Действительно ли это безумие осознаётся им самим? Если когда-нибудь вам придётся воспроизвести это снова в своём уме, то остались ли у вас воспоминания? Возьмите мою одежду: здесь я сниму свою, чтобы закрыть вас и всё ваше горе. Оро! Тут я преклоняю перед тобой колени: дай Баббаланье смерть или счастье!

Глава LXXX I

Квинтэссенция

К настоящему времени наши поиски прошли по бесчисленным островам, которые невозможно описать ни одним пером, за исключением тех, что описаны моим, – и при этом не привели ни к одному из следов Йиллы.

Но, впрочем, мои надежды возродились не из их пепла; всё же большую часть Марди мы обыскали, и казалось, что долгие поиски в течение многих лун должны быть закончены; так или иначе, к добру или не к добру, но моё безумство когда-нибудь испарилось бы.

После того как прошло свежее упоительное утро, весь день был пасмурным. Мы шли под парусом по хмурому морю под хмурым небом. Глубина хмурилась над глубиной, и в серовато-коричневых парах слепящее солнце село незамеченным, хотя три наших носа были направлены прямо на Запад, стойко держа курс, как три напечатанные точки на картушке компаса.

– Когда мы отправились в плавание из Одо, стояло великолепное весеннее утро, – сказал Иуми, – мы держали курс на восходящее солнце. Но теперь, под осенними ночными облаками, мы спешим к его закату.

– Что ещё? – закричал Медиа. – Почему менестрель печален? Он тот, чьё место должно изгонять отчаяние, и он не в состоянии этому способствовать.

– Ах, мой господин, так… вы… думаете. Но мои стихи скорее могут успокоить печали, нежели сделать их светом сердца. Но мы, менестрели, не так веселы душой, как считается в Марди. Ручей, который сладко мурлычет, течёт в самом безлюдном лесу:

Не держат тебя Острова, ты отплыл!

Жилище твоё опустело надолго,